Итоги конференции

Можно констатировать, что проект наш удался – вопреки всем внешним обстоятельствам. И конференция, посвященная «старости», прошла в «молодом» формате. Выстраивая программу, мы использовали уже сложившуюся рубрикацию – при анализе репрезентаций времени мы обращаемся к социологии и аксиологии; особое место занимают доклады, посвященные «эстетическим» интерпретациям временных категорий. Но нет ничего удивительного, что в разговоре о старости выделились два направления, которые мы условно обозначили: «Фантастическая старость» и «Поэтическая старость». Если второй случай не требует особых комментариев - действительно, в поэзии эта временная категория занимает совершенно особое место (многие доклады за пределами этой секции вплотную приближались к проблематике «поэтической старости» - в частности, открывший конференцию и вызвавший обширную полемику доклад В.А. Кошелева и столь же полемичный и увлекательный доклад О.И. Федотова).

Вступительное слово

Дорогие коллеги!

Мы рады вашему участию в Девятой международной научной конференции в рамках проекта «Время как сюжет»! Настоящая конференция посвящена исследованию темы «Старость как сюжет», и она завершает третью триаду нашего движения во Времени и по Времени.

Проходит наш форум в непривычном для всех нас формате. Понятно, что формат вынужденный, но отнесемся к  нему как к эксперименту. Возможно, такая форма в чем-то окажется более плодотворной и даже дискуссионно конструктивной, при условии, конечно, активности не только участников конференции, но и читателей. На главной странице размещена программа конференции со ссылками на доклады, представленные в текстовом формате. Форма комментариев открыта для всех читателей, и каждому докладчику можно задать вопросы, высказать свои суждения - достаточно только нажать на кнопку "Написать комментарий" в конце доклада. Таким образом, возможность диалога сохраняется - и мы продолжаем общение, пусть и в дистанционной форме. Доклады будут открыты для обсуждения в течение месяца, до 11 мая. Затем оргкомитет подведет итоги работы.

Пожелаем успеха нашей конференции! Пусть наша «Старость» будет в радость!

Оргкомитет

Программа конференции "Старость как сюжет"

ФГБОУ ВО «Тверской государственный университет»

Филологический факультет

Кафедра истории и теории литературы

Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук

Старость как сюжет

Международная научная конференция

 9 –– 11 апреля 2020 года

 Тверь

В.А. Кошелев. «Чего тебе надобно, старче?..»

«Сказка о рыбаке и рыбке» – о которой пойдет речь – занимает, кажется, особенное место во всем цикле пушкинских сказок. Написана она была во время второй «болдинской осени». В конце черновой рукописи помета: «14 окт<ября> 1833. Болдино. 18-я песнь Серб<ская>» (III, 1089). Помета позволяет предполагать, что первоначально «Золотая рыбка» была задумана в ряду «Песен западных славян»: она упомянута и в пушкинском в списке 1834 г., перечислявшем некоторые стихо­творения этого цикла: «[Сказка о рыбаке] Рыбак и рыбка»[1]. Со стихами этого цикла сказка сближается прежде всего особенностями стиха[2]. Она должна была занимать место где-то в конце цикла: она помечена как 18-я, а в окончательной редакции «Песен…» - 16 текстов.

Она кажется самой «русской» из сказок Пушкина. Много написано о том, что «Сказка о рыбаке…» является исключительным памят­ником чутья Пушкина к «подлинно-русской национальной стихии» и венцом его поэтического мастерства в сфере литературной сказки. Пушкин собирался включить ее в «сербский» цикл – но обилие собственно русских деталей быта заставили его предпочесть для нее место среди «простонародных сказок» – что было отмечено в проекте отдельной книги: «V. О Золотой рыбке»[3].

Ю. М. Никишов. Старость в творческом сознании Пушкина

В наших путешествиях во времени и его обозначениях я уже отмечал, что Пушкин устойчиво ориентировался на неуклонный ход времени, уподобляя движение человеческой жизни кругам дневного цикла (выделяя «утро», начиная с восемнадцати или двадцати лет, «полдень», начиная с тридцати лет, и «вечер», начиная с пятидесяти). Меняются ценности человека, но их набор оставляет жизнь человека полновесной на всех ее этапах. Заявлено в «Стансах Толстому» (1819): «Зевес, балуя смертных чад, / Всем возрастам дает игрушки». Но, надо полагать, ценности возрастам выдаются не поровну. Щедрее всего одарена юность, в том числе и потому, что ценности в таком значении осознаются впервые и сразу предстают во множестве, а еще потому, что ряд ценностей выдается не на юность только, а на всю жизнь, и будет накладно, если человек их лишится.

Пушкин умел заглядывать в будущее, но более был погружен в заботы текущей жизни. Его жизнь уместилась в 37 лет, 9 месяцев и 3 дня. Старость практически еще не проглядывалась, и тема ее проникает в творчество не часто и лишь мельком. Но все заслуживает внимания.
И сразу встретится парадокс: Пушкин духовно повстречался со старостью на заре своей жизни!

*

Героям позволено судить категорически, односторонне («дискретно»), а поэт всегда мыслил диалектически.

Со зрелостью ему не выпал черед прощаться, не выпала и возможность почивать на лаврах.

Д.Д. Николаев. Старость как функция: образы стариков в прозе молодого Бунина

1. Прежде всего необходимо отметить саму по себе «концентрацию старости» в прозе молодого Бунина. Писатель регулярно создает образы людей, далеких от него по возрасту, чью психологию, чьи чувства, мысли, переживания он может лишь представить либо пересказать с чужих слов. При этом именно «старость», а не какая-то конкретная возрастная характеристика (с указанием точного или приблизительного возраста) является определяющей чертой персонажа. Персонажи у Бунина делятся на «старых» и «нестарых».

2. В ранней прозе Бунину чаще всего необходима принципиальная художественная дистанция между автором и героями, возможность повествования не «изнутри», а «со стороны». Такими дистанциями становятся «социальная» и «возрастная», регулярно объединяемые вместе. Адресуя свои произведения аудитории (как читательской, так и — что не менее важно — редакционной), которая намного старше, чем он сам, Бунин воспринимает изображение старости как художественную задачу более сложную, чем непосредственное отражение в тексте собственных переживаний «молодого человека», и критика, действительно, выделяет образы стариков.

А.Ю. Сорочан. «Страшный старик»: «Третий возраст» в лавкрафтианском хорроре

Доклад был посвящен старости в лавкрафтианском хорроре, противопоставлению Старцев и Великих Древних в сочинениях последователей ГФЛ и постмодернистским упражнениям на темы классики ужаса

И. Е. Мелентьева. «Старушка вязала чулок и косилась на нас через очки…»: Женские рукоделия старости у И.С. Тургенева

1.Как в произведениях И.С. Тургенева изображаются старухи и старушки? Чем занимаются эти героини в обыденной жизни? Какие рукоделия сопровождают жизнь пожилой женщины в текстах писателя? Это ключевые вопросы данного доклада.

2. Определить возрастные рамки тургеневских старух оказалось непросто. Например, в одном «Дворянском гнезде» можно встретить разный возраст старости – тут и «пожилая женщина лет пятидесяти пяти», и «сморщенная и желтая женщина лет сорока пяти, декольте, в черном токе, с беззубою улыбкой на напряженно озабоченном и пустом лице», и «две женщины – одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет»… Поэтому для определения старости персонажа будем учитывать указание автора («старуха», «старая», «пожилая» и т.п.), а также портретные характеристики с яркими признаками возраста.

С.А. Васильева. «Скупая» старость: пушкинские традиции в рассказе Вс. Соловьева «Старик»

Каждый возрастной период характеризуется набором определенных физических, психических, социальных черт, который меняется с течением времени. Образ старости связан в русской литературе XIX в. со многими устойчивыми ассоциациями: мудрость, одиночество, стремление жить в соответствии с традициями, боязнь перемен, консервативность. В зависимости от концепции произведения этические или идеологические установки героев могут приводить к конфликтам между «отцами» и «детьми», что нашло отражение в хрестоматийных текстах А.С. Грибоедова, А.С. Пушкина, А.Н. Островского, И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого. Желание молодых воспользоваться всеми благами мира уже сейчас, не дожидаясь, когда наступит материальное благополучие, заслуженное долгими годами труда, зачастую сталкивается со скупостью стариков, которые не хотят расставаться с накопленным на протяжении жизни богатством.

В русской литературе «скупая» старость не расстается со своими сокровищами  – соединяя в «Старике» образы и мотивы целого ряда произведений русской литературы, Соловьев предостерегает читателя от беспочвенных мечтаний о наследстве. Опасен и другой путь – игра. С присущим массовой беллетристике дидактизмом Соловьев определяет единственный возможный вектор жизни игроков, прогноз звучит как приговор: «Игрок! Для него нет никакого выхода. Разве получит большое наследство. Ну, тогда мгновенно бы все изменилось, здесь ли, там ли — все равно где. Блестящая обстановка, экипажи... и опять игра, и опять проигрыш, и опять через год те же лохмотья. Не он первый, не он последний...»

А.А. Липинская. «Если бы старость могла...»

Литературная готика, особенно поздняя, представленная, в первую очередь т. н. ghost stories (готическими новеллами, рассказами о призраках), очень во многом завязана на определенной концепции времени. В первую очередь это время историческое, на глазах теряющее свою необратимость — прогрессистская парадигма подрывается угрозой возвращения прошлого, рецидивами мифологической цикличности, когда смерть, оказывается, приходит не навсегда, а предок может напомнить о себе потомкам самым буквальным образом. Но важна и категория времени персонального, биографического — в первую очередь, разумеется, в свете представлений о жизни, смерти и персонального прошлого (совесть, воспоминания и т. д.). Давайте посмотрим, как в этой системе будет выглядеть представление о старости.

Тема старости (и тесно связанная с ней оппозиция старости и молодости) в поздней готике осмысляется в свете представлений о времени: отголоски концепции вырождения (видимо, на фоне исторических катастроф), идея смены одной культурной формации другой, страх перед «временем, обернувшимся вспять», желание победить время (сюжет о вечной молодости). Также старость очевидно ассоциируется с опытом, с архаической традицией, и именно поэтому пожилым персонажам мастера готической новеллы столь часто доверяют роль рассказчика.

О.И. Федотов. "Старик, пишу тебе по-новой...» (Стихотворные письма Бродского к Виктору Голышеву)

Значительную часть поэтического наследия Бродского составляют произведения, принадлежащие к обособленной жанровой ассоциации дружеских посланий и писем [Федотов 2018: 243-248]. Некоторые из них обнаруживают тенденцию к циклизации, таковы: «Письма римскому другу. Из Марциала», 1-9, Март 1972, «Письма династии Минь», I-II, 1977, «Письма Виктору Голышеву», 1-3 (4), 1971-1995, а также тоже явно циклизующиеся между собой одиночные послания с экзотическими адресатами, адресом, способом или местом отправления: «Письмо в бутылке», Ноябрь-декабрь 1964, «Назо к смерти не готов...», 1964-1965, «Ex ponto. Последнее письмо Овидия в Рим», до 1 мая 1965, «Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря», 1975-1976, «Письмо в оазис», 1991, «Письмо в академию», 1993, Нью-Йорк и мн. др.[1]. 

В докладе рассматривались нас четыре письма, которые Бродский посвятил своему давнему другу переводчику англо-американской литературы на русский язык Виктору Голышеву, были написаны на протяжении едва ли не всей творческой жизни поэта и отправлены адресату в разное время из разных мест. Первое «Старик, как жаль, что ты не смог...» написано 16 января 1971 г. в Ялте, второе, с характерным подхватом, намекающим на продолжение переписки, «Старик, / давным-давно из Ялты...», 22 мая 1974 г. в Нью-Йорке, третье «Старик, / ты узнаешь ли эту...» в 1977 г., контекстуально тоже нью-йоркское, выполнено онегинской строфой, и, наконец, четвертое «Старик, пишу тебе по-новой...» 8 декабря 1995 г. Бродский отправить, видимо, отправил также из Нью-Йорка, но опубликовать не успел; с согласия адресата оно было опубликовано в «Новой газете» (№35 от 22 Мая 2000 г.).

А.А. Рыбакова. «Горе тому, у кого её не будет под старость!»: Роль «старой сказки» в жизни героев хроники «Соборяне» Н.С. Лескова

Н.С. Лесков писал: «Старое время, конечно, не следует считать лучшим временем во всех отношениях, но недостойно отвращать глаза от того, что дало заведомо добрые плоды[1]. Во многом подобное мироощущение писателя отражается и в понятии «старая сказка», являющемся ключевым для хроники «Соборяне». Известно, что изначально писатель задумывал «грандиозное полотно, представляющее Россию, начиная с самых ее истоков, которое позволило бы изобразить лучшие типы патриархального прошлого перед лицом современного поколения»[2]. Впоследствии воплотить этот замысел не удалось, и отдельные сцены, герои, сюжетные линии, размышления автора стали материалом для других произведений, в том числе хроник[3] («Соборяне», «Старые годы в селе Плодомасове», «Захудалый род»).

В хронике «Соборяне» старикам будущее не представлялось оптимистичным, поскольку именно в старости герои ощущают связь со «старой сказкой», то есть с традициями, национальными основами жизни и историческим прошлым в отличие от молодого поколения, которое увлечено всем новым. Это мошенник Термосёсов, нигилистка Бизюкина и учитель Препотенский. К ним же можно отнести и предводителя дворянства Туганова, который равнодушно смотрел на то, что происходило в Старгороде и не хотел помочь Туберозову. Совсем не лучшая смена тому, что уходит в прошлое. Новая действительность разрушает «старую сказку» своим отрицанием или игнорированием того, что складывалось веками и что, по мнению Лескова, могло бы дать «добрые плоды». Со смертью главных героев уходит в прошлое и забывается «старая сказка».

А.Б. Танхилевич. Живые и мертвые старики у Исаака Бабеля

На основании краткого обзора нескольких рассказов Бабеля, не входящих в цикл «Конармия», докладчик делает следующий вывод. Старики — важнейшая часть художественного мира Бабеля. Они являются движущей силой сюжета («История моей голубятни»), сильными мира сего («Как это делалось в Одессе», «Отец», «Король»), покровителями и спасителями («Пробуждение», «Мой первый гонорар», «В подвале»), хранителями семьи («Любка Казак», «Отец»), носителями религиозной традиции («Карл-Янкель», «Любка Казак», «История моей голубятни»), а зачастую и жертвами («Закат», «Справедливость в скобках», «История моей голубятни», «Фроим Грач»).

В «Конармии», как мы видели, некоторые из этих черт тоже проявлены, что показывает общность художественного мира новелл Бабеля. Но есть и принципиальное отличие. Старики в «Конармии», как мы видели, находятся в подчеркнуто жертвенной позиции. Этот факт приобретает особую важность именно на фоне того положения, которое занимают старики в других рассказах. Фигура старика в мире бабелевских новелл наделена большой значимостью и силой, так как сочетает в себе функции отца, защитника, спасителя, учителя. Поэтому сюжет гибели старика, который в «Конармии» мог бы показаться «одним из многих», на фоне соседних рассказов оказывается центральным.

О.С. Карандашова. Старость детскими глазами

Моё обращение к данной теме вызвано двумя обстоятельствами (как обычно бывает – объективного и субъективного характера). Объективный мотив заключается в том, что я уже много лет преподаю курс «Детская литература», поэтому детская литература давно и прочно входит в круг моих научных интересов. Субъективный момент, подтолкнувший меня к этой теме, проистекает из того, что недавно я прочитала книгу современной норвежской писательницы Марии Парр (в переводе Ольги Дробот) «Вафельное сердце»[1], которая произвела на меня впечатление (что не часто происходит при знакомстве с современными произведениями). Книга адресована детскому читателю, её главные герои – дети: девятилетний Трилле, от лица которого ведётся повествование, и его соседка и одноклассница Лена. Описывается год жизни героев с огромным количеством событий и приключений, комических, трагических, смешных и трогательных. Применительно к теме нашей конференции «Старость как сюжет» в книге М. Парр есть и образы стариков (дедушки и двоюродной бабушки – бабы-тёти, как её зовёт маленький герой-рассказчик). Эти-то старики в детской книжке и заинтересовали меня прежде всего!

В этой повести старики отличаются от других взрослых, но это уже не та странность, как у пластмассового дедушки-инопланетянина, и не та, что возникает у бабушки под воздействием съеденной волшебной пилюли. Это детскость души и свойство характера, которое органически присуще старикам и роднит их с детьми. Старики остаются умными, чуткими и всё понимающими, как в литературе XIX века, странными по сравнению с другими, нормальными, взрослыми, как в литературе XX века, но эта странность есть их собственная, естественная сущность – это то новое, что рождает, думается, литература XXI века. Старик в современной детской литературе не дряхлый, отошедший от всех дел наставник, а сам ребёнок, озорной, весёлый, шалящий, но мудрый умом и сердцем. Он ребёнок-друг и «самый-самый лучший в мире взрослый»[16] одновременно.

Н.Е. Никонова. Старость как сюжет жизнетворчества В.А. Жуковского

Старость как сюжет в жизнетворчестве Жуковского имеет разветвленную структуру, обнаруживающую характеристики системы, то есть ее элементы связаны между собой и образуют целостность. В переписке преобладают высказывания поэта о старости как времени, которому подобает смена слога и обретение религиозно-философского дискурса. В целом же, старость находится в спектре негативной аксиологии как нежелательная пора, вынуждающая к изменениям в человеке, его характере, его жизни и его творчестве, как правило, не в лучшую сторону. Религиозно-философские опыты позднего Жуковского вписываются в его сюжет старости, обнаруживая искомую смену парадигмы мышления и творчества[37].

В поэзии романтика старость как сюжет имеет типологию, определенную гендерным признаком персонажей. Старики и старухи Жуковского выступают как отдельные типы центральных персонажей и организуют два преимущественно не сопрягающихся мира. В ранних стихотворениях 1806 г. осмысление этих образов сходное и обусловлено басенным жанром, в котором неизбежно наличие четкой морали. Старость в мужском и женском обличии, хотя изображается внешне и не привлекательной, но связывается с поучительными олицетворениями нравственного толка, чему способствуют трансформации французских оригиналов, предпринятых переводчиком. В результате страшная старуха олицетворяет Истину, старый кот – опыт, которого стоит опасаться, а также несообразие любовной чувственности этому возрасту.

С середины 1810-х гг. в поэзии Жуковского появляются программные романтические персонажи: идеальный старец Эверс и диалектичная по характеру изображения старушка, имеющая связь с потусторонним, инфернальным и одновременно симпатичная, по большому счету, знаменуют обновление поэтики автора.

Старость как сюжет является, таким образом, равнопротяженным основным интенциям в эволюции художественного метода Жуковского: от поэзии к прозе, от рифмы к сказовости, от лирики к эпосу, от просветительства к романтизму и философско-религиозной духовно-назидательной литературе, объединяя в то же время литературный быт и литературный процесс в жизнетворчестве поэта и его окружения.

В. А. Поздеев. Репрезентация старости и времени в рассказе М.Горького «Одинокий»

М. Горький в своих произведениях не раз размышлял о времени, о течение времени, о конечность времени, о старости и смерти. В рассказе «Старуха Изергиль» Ларра, получив бессмертие, «стал уже как тень и таким будет вечно!», в поэме «Девушка и смерть», смерть говорит: «Я ведь честно времени служу… Каждою минутой дорожу», в рассказе «Разговор по душе. История мало вероятная, но вполне возможна» Пророк поет: «Жизнь – мгновение <…> Жизнь – минута – и живи /Тем, что просто и приятно!..».  В несколько ином контексте задуман рассказ «Одинокий» (1895), в котором Горький пытается показать через судьбу старого человека медленное течение времени и приближение к смерти.

Религиозно-философский подтекст рассмотренного нами рассказа Горького – свидетельство глубокого и искреннего желания молодого писателя понять и по-своему художественно запечатлеть время и исход времени в человеческой судьбе. Показать «чашу жизни», чашу человеческих мук, грехов, страданий, боли и конечности человека. Ранний Горький даёт тем самым некий ключ для понимания многих его произведений 1920-1930-х годов, которые до сей поры не прочитаны нами во всей полноте своего художественного смысла.

С.В. Галанинская. Функционирование мотива старости и старения в "Стихотворениях в прозе" И. С. Тургенева и "Крохотках" А. И. Солженицына (на примере анализа миниатюр "Старик" и "Старение")

Мотив старости и старения является одним из центральных и структурообразующих в "Стихотворениях в прозе" И. С. Тургенева и "Крохотках" А. И. Солженицына. С ним связано движение лирического сюжета цикла, а также эволюция лирического героя, структурирование сюжетного и тематического пространства.

Имплицитная религиозность агностика Тургенева ставит на место Бога язык и искусство. Стареющий человек зависит от бессознательно действующей природы, однако он может победить старость и смерть при помощи данных ему разума и памяти и «великого и могучего» языка, способного приблизить его к нравственному идеалу через идеал эстетический. Не случайно его цикл заканчивается знаменитым стихотворением «Русский язык», которое по сути является молитвой языку.

У Солженицына человек зависит от тоталитарного порабощающего государства, убивающего свой народ, от разлагающей цивилизации, забывшей Бога,  опять же от природы, но может противостоять им, если верит Бога и честно делает свое дело. Старение может стать теплым, творческим путем «наверх», если человек имеет веру,  непрестанно трудится в меру сил и живет по совести. То есть Солженицын, наоборот, говорит о преодолении смерти и приближении к эстетическому идеалу через идеал нравственный и веру, и возрастная оптика усиливает эту мысль. Миниатюра «Старение» и весь цикл «Крохотки» заканчивается настоящими молитвами Богу. Мы показали,  в какой мере и каким образом различия в функционировании мотива старения обусловлены социально-психологическими особенностями, а также особенностями мировоззрения и творческого метода писателей.

С.В. Денисенко. «Старость» у И. А. Гончарова: биологическая, социальная и моральная

Анализируя гончаровские высказывания в творческом и эпистолярном наследии, мы обнаружили три категории понятия «старость», вынесенные в заглавие доклада.

«Старики» для Гончарова, что традиционно для русской литературы и быта XIX века, – это старшее поколение, поколение родителей, вне зависимости от их биологического возраста. Их старость – скорее «социальная старость», которая может накладываться на старость (или даже «дряхлость») биологическую (мы это видим на примере поколения бабушки в «Обрыве», няни в «Сне Обломова» и т. д.). «Старикам» принадлежит в романах Гончарова «старый век», «старый дом», «старые книги», «старые картины», «старые обычаи», «старые правила»… Поколение «отцов» традиционно называется «стариками». Старость (чаще всего) приравнивается к патриархальности, к соблюдению и исповеданию «старого уклада».

В период «зрелого возраста» Гончаров ощущает себя «стариком», но эта «старость» не возрастная, а «моральная», «старость души». Когда к Гончарову пришла биологическая старость, она наложилась на старость моральную (усталость) и социальную (поколенческую). Однако в самый последний период своей жизни уже немощный и полуслепой писатель продолжает оставаться творчески активным.

Е.А. Пастернак «И подумать только, это навсегда»: мотив старости в лирике Б. Рыжего

Старость была для Бориса Рыжего волнующим сюжетом на протяжении всей творческой жизни. Герои-старики, особенно ветераны, могут быть приметой счастливого детства (чаще всего — ушедшего навсегда и являющегося частью вышнего мира), причём чаще всего в тексте будут сталкиваться старики и дети. Постаревшие знакомые выступают в качестве одного из символов несложившегося настоящего, несколько раз автор вспоминает собственного деда, много раз фантазирует о себе в старости, его лирический герой часто проживает старость в юности. Встреча со старостью может быть привычной, однако может стать и настоящим открытием. Старыми могут быть и объект, например фонтан, действие часто происходит в старом парке, который является частью пространства воспоминаний, местом перехода в мир иной или местом, где можно оказаться как будто между двумя мирами, земным и вышним. «Старая фильма», состоящая из кадров абсолютно счастливой жизни, — неоднократно встречающаяся метафора той жизни, которую хочется сохранить и которая может выступать в роли обобщённой, подходящей практически каждому счастливой жизни. При этом внутри кино могут показывать другую, точно такую же «фильму», — таким образом, понимая условность и нереальность этой жизни, поэт стремится сохранить в вечности именно это кино и, соответственно, соединяет мотив счастливого воспоминания, запечатлённого на плёнку и напоминающего «старую фильму», с темой вечности.

Я.Д. Чечнёв «Мгновенный старик» в романе Константина Вагинова «Гарпагониана" (К вопросу о "возвращенной молодости"...)

Действие «Гарпагонианы» происходит в конце первой пятилетки. Пушкинская метафора из «Подражания Корану», употребленная в названии доклада, с наибольшей полнотой аттестует одного из главных героев «Гарпагонианы» — Локонова, который узнает о своей неожиданной «старости» от пьяного собутыльника Анфертьева: «Старик вы, вот что, <…> из юноши прямо в старики угодили. Вся жизнь вам кажется ошибкой. Так ведь перед смертью чувствуют». Такой приговор произносит тридцатипятилетнему Локонову «пожилой оборванец» Анфертьев.

Перспектива будущего возвращения молодости оказывается закрытой для Локонова, поскольку, не имея ни прошлого, ни настоящего нельзя составить какой-либо прогноз на грядущее. Локонов оказывается персонажем-пустышкой, «механическим гражданином», существование которого, лишенное какой бы то ни было подоплеки, буквально механистично: мотивы ушедшей молодости и покупки сновидений повторяются практически в каждой сцене с участием персонажа, бытие которого наполнено переживанием по поводу утраченного «сна юности» и желания избавиться от этих мыслей. Локонов обречен на гибель, что и происходит в финале романа.