О. А. Кузнецова. Категория «врéменной» старости в русской культуре XVII в.

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост

А. Блок

С давних пор, от средневековой Руси до нашего времени, посетителей музеев и прихожан храмов интересует символика таинственного старика, который изображается на иконах Пятидесятницы (Сошествия Святого Духа).

Надпись «Космос» говорит о том, что перед нами одна из многих аллегорических фигур русской иконописи: в виде антропоморфных персонажей вплоть до XVIII в. изображались пустыни и реки, вода и земля, день и ночь... Согласно исследованиям Н. В. Покровского, коронованный старик появился в иконографии Пятидесятницы не сразу. Но уже в византийских памятниках он метонимически заменял группы людей, изображавшихся на его месте прежде — императоров и простолюдинов, эфиопов и псоглавцев — людей, находившихся во тьме греха (символически — в чёрном проёме), но впоследствии озарённых светом апостольской проповеди или ставших свидетелями чуда, обращенными в тот же Духов день, в соответствии с текстом Евангелия. Действительно, слово «козмос» или «кóсма», как свидетельствуют древнерусские словари, «есть многонародное человечество», «по-гречески бо 'космос', а по-русски 'мир', рекше всенародное множество». Выбор в качестве представителя группы людей человека царского достоинства в целом не вызывает у исследователей вопросов, это обусловлено некоторой традицией, но почему он чаще всего изображается в преклонном возрасте? 

В русских сборниках XVII в. встречается подробное объяснение символики старика с его атрибутами. С точки зрения культуры Средневековья это поздняя интерпретация, со смысловыми наращениями, но она отражает интересующую нас эпоху. Приведём этот комментарий полностью:

 Вопрос. Что ради пишут на иконах Сошествие Святаго Духа: сидит человек, старостию одержим, в месте темне? Риза на нем червлена, и венец царский на главе его, в руках своих имея убрус (т. е. плат — О.К.) бел, и в нем двенадцать свитков. Ответ. Человек убо прообразует весь мир, а еже старостию одержим — понеже престарелся адамовым преступлением, а еже в месте темне явлен есть — яко весь мир во тме неверия бяше прежде. Риза же червлена приношением кровным жертвы идолом. Венец царский на главе его, понеже царствоваше тогда в мире грех. А еже в руках своих имеет убрус бел, в нем же двенадцать свитков — то есть двенадцати апостолов учения, ими же апостоли весь мир просветиша.

Итак, перед нами мир, который «состарился» преступлением. «Одержим» старостью —   'охвачен', 'отягощён'. Это слово воспринималось в негативном смысле, но надо заметить, что применялось оно к самым разным человеческим характеристикам. Например, авторы XVII в. нередко писали: «младоумною юностию о(б)держим», сетуя на недостаток образования, усердия, опыта. Важно, что мир «престарелся» преступлением, но обновляется искуплением и просвещением. Волей-неволей вспоминается поэма «Двенадцать»: строки о старом мире, символика красного и белого цветов и, наконец, значение самого числа. Разумеется, оппозиция старого и нового миров является ключевой для текстов конца второго десятилетия XX в., однако в связи с поэмой А. Блока, возможно, эту известнейшую икону стоит иметь в виду.

Размышляя же о русской книжности XVII века, нетрудно убедиться в том, что старость часто становилась в ней категорий не темпоральной, а качественной. Сокрушение «ветхого» мира, города или человека, безусловно, отмечает наступление новой эпохи, подчёркивает изменение хода истории, однако за ним непременно следует перерождение. Старость — этап цикла, характеризуемый как временный упадок, и во множестве сюжетов средневековой культуры, актуализируемых авторами и переписчиками XVII в., представлены именно такие циклы.

Одним из наиболее архаических сюжетов, иллюстрирующих эту модель, является, конечно, смена времён года. В Раннее Новое время происходит смысловое сближение образов колеса Фортуны и годичного цикла, что закрепляет традицию изображения холодных сезонов (чаще всего зимы) в виде бородатых старцев на контрасте с весенними и летними юношами и девицами:

Как и в случае со «счастным колом Фуртуны», зритель этих миниатюр, лубков, росписей может находить свое место в любой точке круговорота и ждать благоприятных изменений.

Другой древний сюжет связан с чудесными свойствами птиц, которые, согласно легендам, могут возрождаться и обновляться, состарившись. Прежде всего стоит говорить о фениксе (финиксе) и об орле. Притчи с описанием их невероятных способностей приходят на Русь в составе «Физиолога». Из-за сходства сюжетов и интерпретаций они следуют друг за другом, а иногда даже объединяются в одну статью. Раз в 500 лет финикс сжигает себя, полностью обновляясь на третий день. Состарившийся орёл теряет зрение и, чтобы вернуть себе молодость, летит к солнцу, обжигается (сжигает признаки старческой немощи), а затем трижды окунается в чистый источник. Разные редакции содержат интересные прибавления к этому рассказу, подробные описания следов старости и избавления от них — например, разросшийся конец клюва, который нужно обломить; «чешуи» на глазах, которые растопятся под солнцем или спадут. Источники упоминают о разной длительности цикла обновления орла; чаще всего на него отводится 100 лет, хотя есть примеры большего сближения с фениксом: «Орел — птах, который на пятьсотное лето обновяется (sic), жегом солнцем...». Само же название орла средневековые книжники возводят к греческому «всегда» и заключают, что эта птица живет вечно.

Обновление феникса уже в сюжете «Физиолога» было сопряжено с мотивом цветения, традиционно сопутствующим юности: «Праведник яко финикс процветет». Это соотнесение появилось благодаря известной ошибке интерпретаторов: смешению названий птицы и финикового дерева. Характеристика «юностию цветый» пригодилась при проекции чудесных свойств феникса на человека, который благочестием способен преодолеть свою «ветхость», вернуться от увядания к процветанию. Показательно, что в начале Нового времени финикс-птица попадает в народную культуру, где постепенно растворяется в обобщённом образе «птиц-девиц», получив, как и алконост, антропоморфные черты под влиянием птицы-сирина. Но легенда про обновление орла осталась актуальной в культуре XVIII–XIX вв., и даже воспроизводится на современных интернет-форумах.

Видимо, прецедентным текстом, цементирующим удивительные представления о реальной птице, стало песнопение литургии, включающее 102 псалом: «Избавляющаго от истления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами, / исполняющаго во благих желание твое: обновится, яко орля, юность твоя». Именно к этой цитате, ставшей формулой, апеллируют средневековые авторы; уже в «Физиологе» слова об орлей юности (со ссылкой на царя Давида) композиционно обрамляют притчу.

Весьма характерен противоречивый комментарий к формуле из алфавитного сборника XVII в. (азбуковника). В статье «Орел» содержится популярный рассказ о «прозорливости» этой птицы: способности смотреть прямо на солнце «отверстыма очима» и об испытании орлят. Через четыре листа следует статья с заглавием «Обновится яко орля юность твоя», в которой излагается легенда про обновление орла, близкая к тексту «Физиолога», а затем следуют две интерпретации, причём вторая, со ссылкой на Максима Грека, носит полемический характер. Взглянем на эту статью:

Обновится яко орля юность твоя. Толкование. Орел егда состареется, отягчается очи ему, и ослепнет. Обретает же источник воды чистыя и возлетит на воздух солнечный, и изжет крыле свои и мракоту очию своею, и сшед долу погрузится во оном источнице три краты, и тако паки юность приемлет. Тако и Христос Бог наш, хотя Адама, преступлением обветшавша, обновити, погрузися во Иордане и крещением паки того обнови <...>. Безумна бо глаголют неции и спираются (спорят — О.К.) и юность орлову глаголют орла птичнаго. Обновление бо птицы пернатыя на всяком году бывает, и об<в>етшает. А юность орла разумнаго великаго, сиречь Христа, и всех праведных, единою бывает, вовеки жива и ядрена и необ<в>етшаема.

Последняя часть текста выписана из толкования Максима Грека на 102 псалом и соединена с легендой. По общему составу азбуковников этого типа хорошо видно, что книжникам XVII в. вовсе не чужд интерес к рассказам о чудесном, экзотическом — вплоть до выписок из свободных интерпретаций античной мифологии. Им близки легенды о финиксах и орлах не в меньшей степени, чем поучительные притчи из святоотеческого наследия, именно поэтому статьи азбуковников часто противоречивы. Максим Грек тоже не отрицает способности орла обновляться (в его варианте это случается ежегодно). Конфликт интерпретаций происходит в поле так называемого «мысленного», «невидимого» мира. «Птичный» орёл — то есть настоящий, «чувственный», понимаемый в прямом значении, не может «прообразовать» своим обновлением Христа. Потому что Воскресение — однократный поворотный момент мировой истории, а не циклический процесс. (Максим Грек говорит именно о Воскресении, а не Крещении). Но, как мы видим, легенда о помолодевшем орле к XVII в. в русской книжности обросла многослойными интерпретациями. Преодоление «ветхости» прочитывалось как на уровне церковных символов, так и в контексте личного совершенствования человека, осознаваясь в качестве повторяющегося процесса. Об этом красноречиво свидетельствует ещё одно смысловое смещение, которое претерпела формула в придворной стихотворной культуре.

Со второй половины XVII в. благодаря огромному авторитету и потрясающей литературной плодовитости Симеона Полоцкого одним из самых устойчивых поэтических образов русской литературы становится орёл. Начиная с «Метров», произнесённых отроками в 1656 г. в граде Полоцке, и заканчивая одами императорам и императрицам, было сформировано невероятное количество стихотворных контекстов, в которых создаётся сложный эмблематический и геральдический топос, вбирающий в себя цепочки устойчивых мотивов. Обновление орла интерпретировалось в том числе как передача власти наследнику престола после смерти отца: «Тако со Орлом нашим сотворися, / ветхий во млада Орла претворися». В панегирике, обращённом к царю («Иверских декламациях»), Симеон Полоцкий  совмещает образы птиц, чьё сближение наметилось в ранних древнерусских сборниках: «Финикс орел света / исполнь украшенный, // Цветет пестротами <...> Аще мощно стати // С финиксом пятьсотны / Леты возмеряя, // С ним во процветныи / Годы обновляя // Во днех грядущих». Отдельным проявлением этого топоса оказывается панегирическое преломление формулы «обновится яко орля юность твоя» или даже «обновит яко орлю юность твою», за которой закрепляется «идея Божественного покровительства» царю или члену царской семьи (формулировка Л. И. Сазоновой). В виршах придворного поэта Кариона Истомина, во многом следовавшего традициям стихотворной формы Симеона, способствовавшего оформлению её канона, «орля» всё больше связывается с характеристикой юности, становясь едва ли не эпитетом: «Ему же яко / орлия юности, // Обновится / в блаженней мудрости». Панегирический образ «орлей юности» возникает в поэзии Кариона по отношению к Петру, который был ещё мальчиком, — то есть оказывается не только пожеланием «царю-орлу», но и внетемпоральным, качественным понятием, каким стала и старость во многих текстах средневековой Руси.

Бесспорно, сюжет, о котором шла речь, нельзя считать исчерпывающим при обсуждении категории старости в XVII в. Средневековая культура создаёт немало контекстов, наполняющих это понятие положительным смыслом: оппозиций, где юноши «проигрывают» старикам в мудрости и благочестии; образов, связанных с достижением исключительного уровня в мастерстве (эмблематическим символом такого прочтения является лебедь, который «совершенствует свой голос в старости», напоследок «поёт наисладчайше»). Но все эти прочтения связаны с осознанием линейности времени, его конечности. Тогда как выбранные контексты апеллируют к категории «временных» старости и юности, обыгрывая эти образы парадоксальнее и оптимистичнее. Пожалуй, недаром именно динамичное XVII столетие с его барочными контрастами и заостряющейся культурной неоднородностью актуализирует прочтение «ветхости» как недуга, а старости как обратимого процесса, точки на круге жизни.