Д.Д. Николаев. Старость как функция: образы стариков в прозе молодого Бунина

1. Прежде всего необходимо отметить саму по себе «концентрацию старости» в прозе молодого Бунина. Писатель регулярно создает образы людей, далеких от него по возрасту, чью психологию, чьи чувства, мысли, переживания он может лишь представить либо пересказать с чужих слов. При этом именно «старость», а не какая-то конкретная возрастная характеристика (с указанием точного или приблизительного возраста) является определяющей чертой персонажа. Персонажи у Бунина делятся на «старых» и «нестарых».

2. В ранней прозе Бунину чаще всего необходима принципиальная художественная дистанция между автором и героями, возможность повествования не «изнутри», а «со стороны». Такими дистанциями становятся «социальная» и «возрастная», регулярно объединяемые вместе. Адресуя свои произведения аудитории (как читательской, так и — что не менее важно — редакционной), которая намного старше, чем он сам, Бунин воспринимает изображение старости как художественную задачу более сложную, чем непосредственное отражение в тексте собственных переживаний «молодого человека», и критика, действительно, выделяет образы стариков.

3. Художественную значимость образов стариков в рассказах молодого Бунина критики отмечали уже в 1890-х гг., высказываясь в связи с первыми публикациями рассказов либо в связи с выходом первой книги прозы. «Здесь выведен старик, вследствие болезненного состояния обреченный на бездействие. Прежняя очень деятельная и энергичная жизнь и — полное деревенское бездействие — вот два фактора, определяющие настроение старика. Это-то настроение автор и изображает в своем очерке», — писал М. А. Куплетский о рассказе «Кастрюк» в рецензии на четвертый номер журнала «Русское Богатство» за 1895 г. (Сын Отечества. 1895. 2 мая. № 118. С. 2). А. М. Скабический, характеризуя рассказ «На край света», опубликованный в октябре 1895 г. в первом номере журнала «Новое Слово», отмечал: «Сколько мрачной трагедии заключается в доле старого Василия Шкута, который, проводив всех родных, один одиноким и бесприютным остался в родном селе» (Новости и биржевая газета. 1895. 26 октября. № 294. С. 2). В 1897 г. во втором номере журнала «Мир Божий» А. И. Богданович лучшим в сборнике «На край света и другие рассказы» называет рассказ «Кастрюк», «бесподобно передающий тоскливое настроение старика крестьянина, вдруг оказавшегося не у дел за старостью и слабосилием» отд. II). Критик журнала «Русское Обозрение» в январе 1898 г. также подчеркивает, что в рассказе «Кастрюк» «мастерски переданы автором мысли и чувства старика».

На роль образов стариков затем указывали и в литературоведческих исследованиях, стремясь при этом определить и их функцию в произведениях.  Б. В. Михайловский в учебнике «Русская литература XX века с девяностых годов XIX века до 1917 г. отмечал, что «нередко героем рассказов Бунина является доживающий свой век одинокий старик, а темой — процесс одряхления, умирания», в качестве примера называя в сноске рассказы «Кастрюк», «На хуторе», «Астма», «Казимир Станиславович» (М.: Учпедгиз, 1939. С. 60).

А. Волков в книге «Проза Ивана Бунина» выдвигал предположение, что Бунин так проникновенно описывает переживания старика, поскольку автором нераздельно владеет старина:

 «Все в прошлом у старого деда, героя рассказа «Кастрюк». Лишь воспоминания о былом сладкой болью отдаются в душе Капитона Ивановича (рассказ «На хуторе»). Разорванной цепью встают в его памяти в сущности незначительные, но дорогие сердцу воспоминания, а впереди одно — смерть.

Не потому ли так проникновенно описывает переживания старика молодой Бунин, что старина, недавняя и древняя, нераздельно владеет им» (М.: Московский рабочий, 1969. С. 6).

Позволим себе поставить под сомнение утверждения Михайловского и Волкова в той их части, что относится к ранней прозе Бунина. В творчестве молодого Бунина образы стариков не связаны с процессом (выделим это слово – Д.Н.) умирания и одряхления, а старина привлекательна для автора не как старость, а, напротив, как молодость/зрелость того, что теперь состарилось, устарело.

Из приведенных выше критических и литературоведческих наблюдений наиболее точным оказывается первое — «два фактора», выделенные М. А. Куплетским в рассказе «Кострюк».

4. Старость у Бунина является ключевой, определяющей характеристикой персонажа. Указание на старость появляется обычно при первом описании героя (может идти вообще первым), задает читательское отношение к нему. См. в рассказе «В поле» (здесь и далее сноски на произведения Бунина даются с указанием страницы по изд.: Бунин И. А. Собрание сочинений: в 6 тт. Т. 2. М.: Художественная литература, 1987. В данном издании тексты публикуются по последним авторским редакциям/ вариантам, что учитывалось при подготовке доклада):

«Но Яков Петрович — старый степняк. Он на своем веку прогулял в городе несколько имений, но не пожелал кончать там «последнюю треть жизни», как выражался он о человеческой старости» (90);

«При нем живет его бывшая крепостная, говорливая и крепкая старуха Дарья <…>» (90);

 « — Селям алекюм! — раздавался старческий голос в какой-нибудь хмурый день в «девичьей» лучезаровского дома.

Как оживлялся при этом, знакомом с самой Крымской кампании, татарском приветствии Яков Петрович! У порога почтительно стоял и, улыбаясь, раскланивался маленький седой человек, уже разбитый, хилый, но всегда бодрящийся, как все бывшие дворовые люди» (91).

5. Старость в прозе молодого Бунина является производной от молодости/зрелости персонажей, это невозможность исполнения функций человека нестарого. Старость не несет в себе ничего самостоятельно значимого, кроме того, что зафиксировано в словарном определении, к примеру, у С. И. Ожегова: «Старость — период жизни после зрелости, в который происходит постепенное ослабление деятельности организма» (Ожегов С. И. Словарь русского языка. Изд. 11-е. М.: Русский язык, 1977. С. 702).

6.  Создавая образы стариков, Бунин стремится тем самым подчеркнуть значимость молодости. Его интересует не старость как таковая, а старость как фиксируемое персонажами отсутствие «не-старости». Бунин не допускает возможности полноты жизни в старости, поскольку именно отсутствие этой полноты является у него базовым, определяющим признаком старости. В старости уже нет «движения жизни». Попытки Кастрюка приноровиться к новой жизни должны вызывать у читателя сочувствие к герою, но предложенный автором выход — отправиться с ребятами в ночное — лишь подчеркивает бессмысленность оставшейся жизни старика.

Кастрюк перестает быть «хозяином», в том числе и хозяином собственной жизни: «…ему вспоминалось прежнее, мысли тянулись к тому времени, когда он сам был хозяином, работником, молодым и выносливым…» (20). Решения за него теперь принимают другие:

«Сын, не слушая, затягивал зубами веревку и продолжал деловым тоном:

— Твое дело, брат, теперь стариковское. Да и горевать-то, почесть, не по чем: оно только с виду сладко хрип-то гнуть» (20).

6. Можно сказать, что, создавая образы стариков, Бунин постоянно демонстрирует авторский «эгоизм молодости». Значимость для него молодости сам Бунин подчеркивал в декабре 1895 г. в письме С. Н. Кашкиной: «Я люблю жизнь, ум, солнце, молодость». (Письма: 213)

Старость у Бунина используется как отрицательная характеристика, противоположная молодости как характеристике положительной. См., например, в рассказе «Без роду-племени»:

 « — А по-моему, — сказал Александр Данилыч, — все это собачья старость, и больше ничего» (152).

 «И я быстро постарел, выветрился нравственно и физически, стал бродягой в поисках работы для куска хлеба, а свободное время посвятил меланхолическим размышлениям о жизни и смерти, жадно мечтая о каком-то неопределенном счастье… Так сложился мой характер и так просто прошла моя молодость» (154).

Старость у Бунина — не столько восприятие старости старостью, скольуо восприятие старости молодостью. Связанные со старостью безнадежность, упадок, уныние, бессилие, обращенность в прошлое или ожидание смерти — это в большей степени представление о старости молодого человека, нежели попытка проникнуть в переживания старика.

Образы стариков у молодого Бунина различаются по своему социальному положению, но они однообразны с точки зрения собственно старости, которая как бы уравнивает всех. У Бунина нет «красивой» старости, старости, окруженной всеобщими заботой и вниманием, старости, по-прежнему и в полной мере деятельной и т.п. Старость у него ущербна, она сродни болезни, причем болезни неизлечимой, единственным выходом из которой является смерть, а главным лекарством, которое способно облегчить страдания, становятся воспоминания о том, что было до наступления старости. В отношении персонажей и повествователя к старикам сочувствие смешивается с пренебрежением.

7. Образы стариков позволяют автору минимизировать развитие характера в тексте. У молодого Бунина старость предполагает законченность, практически завершенность жизни. С момента, когда человек «переходит» в разряд стариков, события перестают влиять на характер, менять или раскрывать его. Эта жесткая связь с прежними обстоятельствами подчеркивается, к примеру, в рассказе «На край света», где старики остаются в селе: «Старики, рассеянно переговариваясь, каждый со своей думой, стоят на горе. Они все глядят в ту сторону, куда отбыли земляки» (48).

В старости у раннего Бунина нет движения жизни и, соответственно, нет «процесса одряхления, умирания», о котором писал Михайловский. Старики словно застывает в ожидании смерти, и потому у автора нет необходимости строить сюжетный текст как цепь меняющихся событий, на которые реагирует герой или повествователь: «Ему вот-вот собираться в могилу, а он уже никогда больше не услышит родного слова и помрет в чужой хате, и некому будет ему глаза закрыть. Перед смертью оторвали его от семьи, от детей и внучат» (48). Обратим внимание, что на самом деле — с точки зрения движения жизни — отрываются, напротив, семья, дети и внучата, даже хата, которая становится чужой, фактически та же самая.

8. Базовый комплекс переживаний стариков в ранних произведениях Бунина можно выразить фольклорными формулами: «старость не радость», «старость — увечье, старость — неволя», «от старости могила лечит».

Переживания «стариков» могут быть сведены к трем основным типам: 1) тоска по молодости/зрелости; 2) сознание невозможности жить «как раньше»; 3) предчувствие, ожидание смерти.

Бунин не допускает возможности «удовлетворения», «наслаждения» старостью. Старость для него является одной из проекций обреченности. Это своего рода период между жизнью и смертью, когда человек связан не столько с настоящим, сколько с прошлым (жизнью) или будущим (смертью).

9. Бунина называли «певцом ушедшего», но в его ранней прозе нет отрицающей новое авторской тоски по старому. Воспоминания стариков о прежней жизни являются естественной, с точки зрения Бунина, тоской старости по «молодости». Старость часто маркирует героев как представителей «старого времени», которое воспринимается как эпоха до отмены крепостного права.  Но это читательское уравнивание, которое носит условный характер, так как в большинстве своем «старики» Бунина не настолько глубокие старцы, чтобы быть носителями «заветов крепостничества». По умолчанию действие рассказов происходит преимущественно в период написания, т.е. со времен отмены крепостного права уже прошло более 30 лет.

10. Устойчивое противопоставление старости и молодости у Бунина не тождественно противопоставлению «нового» и «старого». В рассказе «Новая дорога» повествователь восхищается новой дорогой: «Новая дорога! Тишина, маленькие вагоны, душистый дым березовых дров, запах хвои… Славно!» (198), но при этом поезд, идущий  по новой дороге, сравнивается со стариком: «Поезд на подъемах скрипит и качается, а под уклоны бежит, как старик, пустившийся догонять кого-нибудь» (2: 199). Новая дорога связывает и молодость, и зрелость, и старость. В третьем классе едут кричащий ребенок, молодой вор, мужики и полупьяные рабочие и др., а в своем вагоне повествователь встречает станового, «старого служаку в рыжей енотовой шубе поверх серой полицейской шинели» (198), третий пассажир тоже старик: «бородатый коренастый старик — железнодорожный артельщик с сумкой через плечо, похожий на уездного лавочника» (199).